От автора
Мы перевозили картины Бориса в его новую мастерскую – ту, что отстроили на втором этаже, вырастив комнату из балкона. Пространство получилось небольшим, но из-за двух высоких окон – в стене и в потолке – удивительно радостным и вкусным для глаз: прямо-таки перенасыщенным взбитыми сливками густого света.
Мы перевозили картины Бориса в его новую мастерскую – ту, что отстроили на втором этаже, вырастив комнату из балкона. Пространство получилось небольшим, но из-за двух высоких окон – в стене и в потолке – удивительно радостным и вкусным для глаз: прямо-таки перенасыщенным взбитыми сливками густого света.
Вертикальное окно вверху, журавлем взмывая к гребню
крыши, отбрасывало на пол косой прямоугольник солнца. И в этом
лучезарном окне, посреди белой комнаты, стоял мольберт.
Борис внес первую связку холстов, ослабил узел на
веревке, и одна картина стала медленно выпадать углом. Я ее подхватила и
поставила на мольберт.
Это был портрет нашей дочери, сидящей на широком подоконнике в чудесном доме в Галилее, где когда-то мы любили отдыхать.
И тут, в пустой комнате, в молочно-белом облаке верхнего света, он вновь со мной «заговорил» с мольберта. Я сказала:
– Ева на окне, под окном, среди окон.
Мой муж, распутывая узлы, оглянулся на портрет и сказал:
– Да у меня чуть не в каждой картине – окно…
И мы продолжали вносить в дом и втаскивать на второй
этаж связки картин, привезенных из старой мастерской, – утомительное, но
и радостное занятие, как всегда, когда затеваешь и воплощаешь что-то
новое: новую комнату, новую картину или новую книгу.
И пока Борис развязывал и расставлял вдоль стен и на
стеллажах работы, я смотрела на них новыми удивленными глазами: а ведь и
правда – сколько их у него, этих картин, где в разных окнах сидят,
стоят, выглядывают или проходят мимо разные люди. Да и сами картины были
окнами, откуда глядели в мир множество персонажей, в том числе и сам
художник, и мы, его домашние.
Длинная анфилада оконных отражений…
Я сказала, ни с того ни с сего:
– А у нас во дворе, в Ташкенте, первый телевизор
появился у дяди Саркиса. Вечерами соседи набивались к нему на
торжественные сеансы, усаживались кто куда, и все глядели в крошечный
экран. Линза была толстой, изображение кошмарным… Но лица зрителей сияли
уважительным восхищением: ведь это чудо – в ящике, прямо в комнате,
непонятно откуда возникает «настоящее кино»… Дядя Саркис отхлебывал из
пиалы чай и произносил: «А-акно в мир!» – с таким достоинством, будто
лично изобрел телевидение. А нам, детям, позволялось смотреть с улицы.
Мы взбирались на подоконник открытого окна, сидели друг у друга на
коленях, на закорках… и с этого окна смотрели внутрь комнаты, в другое
окно – подслеповатое окошко экрана. В этом что-то есть, а?
Часа полтора еще мы до изнеможения носили и
расставляли картины, а я теперь уже намеренно выискивала в них все новые
и новые окна. Постепенно меня охватывало знакомое волнение, еще неявное
– то, что всегда предшествует идее…
Когда все было закончено, мы спустились вниз, заварили
чаек и, как два грузчика на обеденном перерыве, некоторое время
энергично молча жевали бутерброды, с удовлетворением поглядывая в
сторону лестницы на второй этаж.
Вдруг Борис заметил:
– Между прочим, знаешь ли ты, что еще совсем недавно, в
XVIII веке, жители Корнуолла промышляли таким вот способом: в особо
сильный шторм выносили на берег большие фонари и расставляли рядами там,
где громоздились самые страшные скалы.
– Зачем?
– Ну, как же… Несчастные моряки принимали свет фонарей
за окна домов и в надежде найти гавань направляли корабли к этим
обманкам…
– И разбивались на скалах?! – воскликнула я.
– Само собой. А когда шторм стихал, на берег выносило
много полезных предметов. Вообще, в образе окна, – продолжал он
задумчиво, – есть что-то трагическое. Вспомни, в литературе оно почти
всегда связано с ожиданием, и часто – бесплодным. Ведь окно – это… нечто
большее, чем привычное отверстие для света и воздуха или для бега
нашего зрения вдаль… А в нашем ремесле окно – вообще большое подспорье.
Мне, например, с моим вечным ощущением чужеватости и прохожести, образ
окна в работе очень помогает. Делает меня… свободнее, что ли… Окно как
примета укрытия, опознавательный знак. Не конкретное окно, а такая вот
рама, из которой и в которую направлен взгляд. Хоть какой-то ориентир
для человека, проходящего мимо…
Прошло несколько дней, и – видимо, чем-то меня задел,
растревожил этот разговор, – я все продолжала думать о нем, а внутреннее
волнение продолжало свою животворящую суету. Все катилось в нужном
направлении… А может быть, думала я, мы все до известной степени – проходящие мимо?
И стала вспоминать свои окна. Множество своих окон,
среди которых, чего уж греха таить, встречались и такие вот
окна-обманки, и на их свет плыли иные корабли и – разбивались, и за это
мне отомстится в положенное время или уже отомстилось…
В сущности, думала я, тема окон в искусстве не нова, но,
как говорится, всегда в продаже. Окно – самая поэтичная метафора нашего
стремления в мир, соблазн овладения этим миром и в то же время –
возможность побега из него. Однако это и символ невозможности выхода
вовне, последний свет, куда – с подушки – обращены глаза умирающего, не
говоря уже о том, что для узника окно – недостижимый мираж свободы,
невыносимая мука…
А наша память! Сколько в ней запретных судьбинных окон, к
которым и на цыпочках боишься подобраться, не то что занавеску
отдернуть да, не дай бог, увидеть сцену расставания тридцатилетней
давности или того хуже – человека, лицо которого тщетно надеешься
забыть… А у меня вообще: ни одной двери, только окна. И половина
заколочена. Кто бы ни просил – не открою. Не хочу выпускать на свет
божий то, что давно похоронено.
Зато остальные окна – всегда распахнуты. Я то влечу в
них, то вылечу. И уж в этих окнах всё: мои мечты, мои страхи, моя семья,
мои книги; все мои герои – уже рожденные и те, кому только предстоит
родиться. Даже не знаю, где я провожу больше времени: размышляя за
компьютером или мечтая в каком-то своем окошке…
* * *
Многие люди моей жизни
связаны у меня с тем или иным окном. Знакомые иностранцы часто
вспоминаются за окном кафе, куда я приходила к ним на встречу. Отец – у
окна мастерской, всегда завешенного темной драпировкой, для дозирования
яркого дневного света. Помню огромные бледные окна изостудии во дворце
пионеров на Миусской, где впервые увидела Бориса и его многослойные
многоцветные странные холсты. В тот вечер он показывал картины из серии
«Иерусалимка», смешно рассказывая про свой дом во дворе старой Винницы –
полуразваленный домишко, вросший в землю по самое окно, через которое
можно было запросто шагнуть в комнату, не слишком высоко подняв ногу…
С тех пор прошло сто лет, и многие наши общие окна
перекочевали в картины: окна квартир, ресторанов, отелей; стрельчатые
окошки французских и немецких замков; двойные, разделенные колонной
красноватого мрамора, аркады флорентийских палаццо; синие – против
сглаза – ставни окон на улочках древнего Цфата; мавританские полосатые
арки над окнами средневековой Кордовы и узкие, истекающие струйкой света
бойницы башни Хиральда в Севилье: поднимаешься в ней, и сквозь
невероятную толщину стен видишь фрагменты белого города в черных
проемах…
А еще – зарешеченные окна Армянского квартала в
Иерусалиме; огромные и глубокие окна-сцены Амстердама и закрытые
ставнями, таинственно непроницаемые окна-тайны Венеции.
Не говоря уже о распахнутых в нашу память окнах Москвы, Винницы, Ташкента…
Некоторые, с приметами местной жизни или
одушевленные чьим-то лицом, фигурой, домашним животным, вспоминаются
время от времени пронзительно ясно, с какой-то неуместной и необъяснимой
грустью – как то окно в одном из домов Амстердама, где старуха в
инвалидном кресле, перегнувшись через подоконник, крошила булку на
тротуар, а внизу с восхитительным непринужденным достоинством
разгуливала цапля.
Или то высокое окно кондитерской в Дельфте, где между
двумя синими вазами, среди белых орхидей на подоконнике сидела
кошка-альбинос, тишайшая, ласковая; приподнималась и деликатно трогала
лапкой стекло, словно внимания просила: а вот что сейчас скажу. Ну,
скажи, ангел мой, скажи…
Или – отраженные в воде окна плавучего ресторана на
озере Орта: как они сверкали и текли под фонарями, вновь и вновь
разбиваемые вдребезги мелкой волной…
А витражи – эти чудесные картины в стрельчатых окнах
церквей и соборов, картины-сказки, картины-утешения, будто для
человеческого глаза недостаточно божественного света сквозь прозрачное
стекло! И – как антипод этому ликованию многоцветья – черные проемы не
застекленных окон арабских деревень, годами отпугивающие тех, кто
смотрит на них с дороги.
А окна, нарисованные на стенах, – окна-иллюзии, с
горшочками герани, с женским профилем, выглядывающим из-за шторы, –
имитация интерьера, плоская подделка жизни…
А прожорливо ненасытные окна поездов дальнего
следования, окна-Гаргантюа, глотающие на страшной скорости неохватные
пространства…
И наконец, одна из самых величественных и страшных
картин, какие могут только присниться: гигантский, космических размеров
кратер медного карьера в штате Юта! Мы стояли наверху, на специальной
площадке для туристов, а внизу по неохватным багровым адовым кругам едва
заметными муравьями, сползая все ниже и ниже, будто выгрызая окно в
самой груди земли (вот-вот хлынет оттуда сокрушительным потоком небесная
синь с той стороны планеты!) – ползли многотонные самосвалы за новой
порцией медной руды…
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке
вы можете по телефону:
32-23-53.
Открыть описание
Из аннотации:
ОтветитьУдалить"Что-то осталось во мне после того побега из пионерлагеря, после той длинной ночной дороги домой; я думаю – бесстрашие воли и смирение перед безнадежностью человеческого пути. Что увидала я – ребенок – в том неохватном, том сверкающем окне вселенной, о чем догадалась навек?
Что человек одинок? Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту?
Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного – недостижимого окна-просвета в другие миры…?"
Дина Рубина
Представляем вашему вниманию новую книгу с девятью новыми рассказами Дины Рубиной.
Это художественное издание привлечет ценителей как современной прозы, так и современной живописи".